Елена Коронатова - Бабье лето [повесть и рассказы]
— Никто не помирал.
— Ну, так вот что, голубчик, а в Гусеневке… так, кажется, ваша деревня раньше называлась?
— Точно.
— В этой самой Гусеневке, — продолжал Василий Иванович, — в тысяча девятьсот тринадцатом году похоронили семнадцать детей. Только за один год.
— А кто их считал? — недоверчиво спросил Саша.
— Я считал. Специально запись вел. Понятно?
В десятках и сотнях таких же Гусеневок ребятишки умирали как мухи и от болезней, от недоедания, от недосмотра.
Саша взглянул на восковое лицо с острой, клинышком, бородкой. «Дурак я, — мысленно обозвал он себя. — С кем взялся спорить? Он, поди, решил: вот какой умник выискался?!» А Василий Иванович между тем подумал: «Славный парень. Сам-то он, наверное, про болезни знает понаслышке. Здоровяк».
Внезапно машину сильно тряхнуло. Василия Ивановича резко подбросило на сиденье. Саша виновато оглянулся:
— Не ушиблись?
— Ничего…
— Тут уж такая дорога, — извиняющимся тоном сказал шофер и добавил: — Не дороги, а пороги.
Василий Иванович сжался и утонул в широком пальто. Когда в следующий раз тряхнуло, Саша протянул руку и осторожно прижал его к сиденью.
Машина мчалась, вихляя по ухабам, дребезжа пустым кузовом и разбрызгивая грязь. Дождь перестал. В прогалинах между тучами нет-нет да проглядывала мутная луна. И тогда были видны пустынные поля с черными скирдами хлеба и одинокими, исхлестанными ветрами и ливнями, теперь уже никому не нужными шалашами. Свет фар вырывал из мрака тонкие придорожные осинки с уцелевшими кое-где на оголенных ветвях медными листьями. Луна, как бы конфузясь за унылый осенний пейзаж, снова пряталась за растрепанные космы туч.
Мысли, подобные обрывкам туч, одолевали Василия Ивановича. Нет, не упомнишь всех дорог, никем не меренных, не считанных, по которым он проехал и прошел. В зимнюю стужу и осеннюю непогодь ободряло сознание, что его ждут, он — необходим, он несет людям надежду. Так, вероятно, ждут его и сейчас! Успеть бы…
А ведь, может быть, его сегодняшний путь — последний. Неожиданно в памяти всплыли слова романса дней его юности: «…Не для меня придет весна, не для меня Буг разольется…» «Что за чушь», — подумал Василий Иванович. И все же в этом году он все чаще и чаще, делая что-нибудь, думал: это в последний раз. Покупает книгу, и вдруг мелькнет грустная мысль — прочесть уже не успею. Кстати, нужно будет завещать библиотеку больнице. Надо будет кроме того…
Из раздумья Василия Ивановича вывела внезапно наступившая тишина. В чем дело?
Заглох мотор, машина остановилась. Саша тихонько выругался и вылез из кабины. В открытую дверь были видны купы кустов. Смутно белел ствол березы. Шофер долго возился с мотором. Когда наконец его рослая фигура вынырнула из темноты и он зажег спичку, чтобы прикурить, Василий Иванович, увидев красное от ветра, расстроенное лицо, понял: что-то случилось.
— Все! — мрачно заявил шофер. — Теперь долго не выберемся.
— То есть как это не выберемся? — встревожился доктор.
— Да так! — Саша сокрушенно вздохнул. — Придется подождать.
— Ждать нельзя! — решительно проговорил Василий Иванович. — Сколько до деревни?
— С километр будет…
— Я пойду. Повороты есть?
— Один только, за мостиком вправо. А там уж и огни видать.
Василий Иванович тяжело выбрался из машины и, с трудом переставляя онемевшие ноги, сделал несколько шагов.
— Как же вы? — испугался Саша. — Погодите маленько. Может, кто подъедет. — Он даже схватил за рукав доктора.
— Нет уж, позвольте, я не имею права терять времени.
Василий Иванович отстранил руку Саши и пошел навстречу темноте и ветру.
Ноги скользили и разъезжались в грязи. Он шел, ступая наугад. Сначала все было тихо. Потом Василий Иванович услышал громкий свист, на свист откликнулись. Через несколько минут до него донеслись приглушенные голоса. Затем все смолкло. Вскоре позади в грязи зачавкали торопливые шаги. Когда Саша поравнялся с ним, доктор сказал:
— А вдруг кто машину уведет?
— Черт ее теперь с места сдвинет! — зло отозвался шофер. — Я попросил ребят знакомых с фермы приглядеть.
Шли молча.
Где-то лаяли собаки. Деревья, растущие по обочинам дороги, печально шумели. Было свежо и пронзительно сыро. Припустил дождь, сгущая влажную чернильную тьму. Холодные струйки скатывались со шляпы за воротник. Василий Иванович, тяжело дыша, с трудом поспевал за Сашей. Было такое ощущение, что долгую ночь напролет плетется он по изнурительной дороге и не будет ей ни конца ни края.
И то, чего он так страшился и о чем старался не думать, совершилось. Острая, кинжальная боль в сердце заставила остановиться.
Трясущимися руками он расстегнул пальто, достал из кармана пиджака таблетку нитроглицерина и сунул ее под язык. Хотел вздохнуть и не смог — боль нарастала; он охнул и стал медленно опускаться. Внезапно почувствовал, что ноги оторвались от земли, но — странно — он не упал. Он по-прежнему двигался. Подумал: «Теряю сознание» — и тут же ощутил, что его щека прижимается к чему-то жесткому, пахнущему бензином, и только тогда понял: шофер несет его на руках. На смену боли пришла тошнотворная слабость. Он попробовал освободиться, но сильные руки шофера держали его крепко.
Дождь лил и лил, тревожно гудели провода. Непроглядная темь поглотила небо, поля, телеграфные столбы. Но Саша знал этот километр пути как пять своих пальцев. Он помнил каждую выбоину, каждый поворот. Сейчас это помогло — ни разу не оступился. Ему казалось — один неосторожный шаг может быть смертелен для того, кого несет. Иногда он пугался: а вдруг все кончено? Склонялся над лицом старого доктора и, услышав прерывистое дыхание, ускорял шаг. Одна мысль всецело занимала его: только бы успеть!.. Саша шел, не замедляя шага, не останавливаясь.
Лишь на крыльце небольшого домика — колхозной амбулатории — он выпустил из своих объятий доктора.
— Спасибо, голубчик, — проговорил Василий Иванович. Он зачем-то снял очки, надел и снова снял и, держа их в одной руке, другую протянул Саше для пожатия. — Спасибо! — повторил он. — Доставил я вам хлопот. С нами, стариками, связываться небезопасно… Я этого… так сказать… никогда не забуду, — последние слова он произнес шепотом.
Парень смущенно хмыкнул и пробормотал:
— В вас весу-то всего ничего… — Саша вытащил папиросы и, когда в темноте вспыхнул огонек, сказал: — Машину я сюда подам.
Он сошел с крыльца и словно нырнул в черный колодец. Что-то дрогнуло в душе Василия Ивановича от нежности к этому парню, он почувствовал, как в горле у него защекотало. «Стар я стал, совсем стар».
Увидев его, акушерка воскликнула:
— Доктор, милый, да вы совсем больны! Как же…
— Терпеть не могу паники, — сердито произнес Василий Иванович. — Как больная? Инструмент готов?
Роды кончились на рассвете. Женщина с бескровным лицом, охрипнувшая от крика, лежала не шевелясь, беспомощно (раскинув руки. Ее знобило. Она все время облизывала потрескавшиеся припухшие губы. К влажному лбу прилипли кудряшки. Она была очень молода. Каким-то идущим изнутри взглядом она следила за каждым движением Василия Ивановича.
— Жив?
Доктор не ответил. Он посмотрел на неподвижное синее тельце ребенка и, цепенея, подумал: «Неужели искусственное дыхание не помогло?»
Теперь, когда все было кончено, силы оставили его. Он испуганно передал ребенка акушерке и сразу опустился на стул. На лбу выступил холодный пот. Доктор потянулся за платком и вместе с ним вытащил кленовый листок. Откуда он здесь? Василий Иванович машинально поднес листок к лицу и, вдыхая чуть уловимый запах, подумал: «Зеленой листвы мне больше не увидеть». Он перевел взгляд на ребенка, и внезапно мысль, еще более страшная, пронзила старого доктора: «А он?! Неужели и он не увидит?»
В груди, в левой руке, в плече нарастала знакомая боль — предвестник очередного приступа, знакомая, но еще небывало грозная. Кто знает, сколько у него минут в распоряжении? Василий Иванович торопливо (так ему казалось) взял у акушерки слабыми руками младенца и прижался ухом к его груди.
Он слышал лишь свое тяжелое, прерывистое дыхание…
Но вот, как бы в ответ на глухие, неровные удары своего усталого, безнадежно усталого сердца, он услышал другое биение — первые робкие толчки. И тут же, словно лист прошелестел, раздался вздох, потом слабый крик. На мгновение, как бы захлебнувшись от радости, толчки замерли…
А вслед за тем маленькое сердце стало снова пульсировать. Четко, уверенно, победно…
Травинка
Кто первый назвал ее Травинкой, мы так и не могли вспомнить. Настоящее ее имя Инна. Инка. Фамилия — Травкина. Вот и получилось — Травинка. (Прозвище прилипло к ней сразу, как прилипает паутина к березовому листку.)
